24 июля.

Какой-то злой рок как будто преследует шхуну, и так уже стало одним человеком меньше, нужно войти в Бискайский залив, предвидится ужасная погода, а тут вчера еще один человек исчез. Как и первый - пропал по время вахты, и больше его не видели. Люди снова в паническом страхе. Сделал всеобщий опрос, желательно ли удвоить вахту, так как они боятся оставаться одни. Помощник рассвирепел.

Боюсь, что снова будет тревога: или он, или остальные совершат какую-нибудь жестокость.

28 июля.

Четыре дня в аду: кружимся все время в каком-то водовороте; а буря не стихает. Ни у кого нет времени поспать. Люди выбились из сил. Затрудняюсь, кого поставить на вахту, никто не способен выдержать. Второй помощник взялся за руль и дал возможность людям насладиться получасовым сном. Ветер стихает, волны еще люты, но меньше, чем раньше, так как чувствую, что шхуна держится крепче.

29 июля.

Новая трагедия. Ночью на вахте был всего один матрос, так как экипаж был слишком утомлен, чтобы ее удваивать. Когда утренняя вахта пришла на смену, то никого не нашла. Теперь я уже и без второго помощника, и среди экипажа снова паника; помощник и я решили держать при себе заряженные пистолеты в ожидании объяснения этой тайны.

30 июля.

Рады, что приближаемся к Англии. Погода чудесная, паруса все распущены. От усталости обессилен. Крепко спал, был разбужен помощником, сообщившим мне, что оба матроса на вахте и рулевой исчезли. На шхуне остались два матроса, помощник и я.

1 августа.

Два дня тумана - и ни одного паруса в виду. Надеялся, что в английском канале смогу подать сигнал о помощи или же зайти куда-нибудь. Мы, кажется, находимся во власти какого-то ужасного рока. Помощник теперь сильнее деморализован, чем остальные. Люди в страхе, работают тупо, терпеливо и покорно. Они русские, он - румын.

2 августа.

Проснулся после пятиминутного сна от крика, раздавшегося точно у моих дверей. Бросился на палубу и подбежал к помощнику. Говорит, что также слышал крик и побежал на помощь, но никого не оказалось на вахте. Еще один пропал. Господи, помоги нам!

3 августа.

В полночь я пошел к рулевому колесу, заметив там человека, но, подойдя к колесу, никого там не нашел. Ветер был сильный, и так как мы шли по ветру, то звать было бесполезно. Я не посмел оставить руль и потому лишь окликнул помощника. Через несколько минут он выбежал на палубу в нижнем белье; он выглядел дико и истощенно, я очень опасаюсь за его рассудок. Он подошел ко мне и глухо шепнул в самое ухо, как будто боясь, чтобы ветер его не услышал: "Оно здесь; я теперь знаю. Я видел это вчера ночью на вахте, оно - в образе высокого, стройного и призрачно - бледного человека. Оно было на корме и выглядывало снизу. Я пополз к нему и ударил его ножом, но нож прошел сквозь него, как сквозь воздух. Но оно здесь, и я его найду. Оно, может быть, в одном из этих ящиков. Я открою их поочередно, один за другим и посмотрю. А вы управляйте шхуной". И с угрожающим видом он направился вниз. Поднялся резкий ветер, так что я не мог отойти от руля. Я видел, как он снова поднялся на палубу с ящиком для инструментов и фонарем, и как спускался в передний люк. Он окончательно сошел с ума, и незачем пробовать его остановить. Он не может испортить этих ящиков; они записаны в накладной "землею", и передвигать их самая безопасная вещь, какую только можно сделать.

Прошло немало времени. Я стал было надеяться, что помощник вернется в более спокойном состоянии, ибо слышал, как он что-то колотит в трюме, а работа ему полезна, - как вдруг раздался страшный крик, от которого вся кровь ударила мне в голову, и на палубу вылетел взбесившийся безумец с блуждающими глазами и лицом, искаженным страхом. "Спасите меня, спасите меня!" - кричал он; затем его ужас перешел в отчаяние, и он сказал решительным тоном: "Лучше и вы бы пришли, капитан, пока не поздно. Он там! Теперь я знаю, в чем секрет. Море спасет меня! Да поможет мне Бог!" И раньше, чем я успел сказать ему хоть слово или двинуться, чтобы его схватить, он бросился в море. Мне кажется, что теперь и я знаю, в чем секрет: это он, этот сумасшедший, уничтожал людей одного за другим, а теперь сам последовал за ними. Да поможет мне Бог! Как я отвечу за весь этот ужас, когда приду в порт? Когда приду в порт?.. Будет ли это когда-нибудь?..

4 августа.

Все в тумане, сквозь который восходящее солнце не может проникнуть. Я узнаю восход только инстинктом, как всякий моряк. Я не осмелился сойти вниз - не рискнул оставить руль; так и оставался здесь всю ночь - и во мраке ночи увидал Его!.. Да простит мне Бог! Помощник был прав, бросившись за борт. Лучше умереть, как подобает мужчине, бросившись в синее морс. Но я - капитан, и не имею права покинуть свой корабль. Но я поражу этого врага или чудовище, так как привяжу свои руки к рулевому колесу. Когда силы начнут меня покидать, то вместе с руками я привяжу то, чего Он - или Оно - не посмеет коснуться; и тем спасу свою душу и свою честь. Я становлюсь все слабее, а ночь приближается. Если Он снова посмотрит мне в глаза, у меня может не хватить силы действовать... Если мы погибнем, то, может быть, кто-нибудь найдет эту бутылку и поймет... если же нет... прекрасно, пусть тогда весь мир знает, что я был верен долгу. Да помогут Бог, и Святая Евгения, и все Святые бедной, невинной душе, старавшейся исполнить свой долг..."

Конечно, решение суда осталось открытым. Ничего определенного не выяснено, и неизвестно, какой человек совершил эти убийства. Здесь почти весь народ считает капитана героем, и ему устроят торжественные похороны. Все уже подготовлено и решено, что его тело повезут в сопровождении целой флотилии лодок, сначала вверх по реке, затем назад к Тэт Хилл Пир, и, наконец, поднимут по лестнице аббатства, и похоронят на утесе на кладбище.

Так и не нашлось никаких следов громадной собаки; что вызвало массу неудовольствий, судя по мнению всех жителей, это большое упущение со стороны местных властей.

 

ДНЕВНИК МИНЫ МЮРРЭЙ

8 августа.

Люси была очень беспокойна, и в эту ночь я также не могла уснуть. Шторм был ужасный, и при каждом завывании ветра в трубе я содрогалась. Иногда были такие резкие удары, что казалось, будто где-то вдали стреляют из пушек. Довольно странно: Люси не просыпалась, но она дважды вставала и начинала одеваться; к счастью, я каждый раз вовремя просыпалась и укладывала ее обратно в постель.

Мы обе встали рано утром и отправились в гавань. Там оказалось очень мало народу и, несмотря на то, что солнце было ясно, а воздух чист и свеж, большие суровые волны, казавшиеся черными в сравнении с белой как снег пеной, покрывавшей их гребни, протискивались сквозь узкий проход в гавань, напоминая человека, протискивающегося сквозь толпу. Я была счастлива при мысли, что Джонатан вчера находился не на море, а на суше. Но на суше ли он? Может быть, он на море? Где он и каково ему? Я продолжаю страшно беспокоиться за него. Если бы я только знала, что предпринять, я бы все сделала!

10 августа.

Похороны бедного капитана были очень трогательны. Кажется, все лодки порта присутствовали, а капитаны несли гроб всю дорогу от Тэт Хилл Пира до самого кладбища. Мы вместе с Люси рано отправились к нашему старому месту в то время, как процессия лодок поднималась вверх по реке. Отсюда было великолепно видно, так что мы могли наблюдать всю процессию. Бедного капитана опустили в могилу очень близко от нас. Люси казалась очень взволнованной. Она все время очень беспокойна, и мне кажется, что это сон прошлой ночи так на ней отзывается. Но она ни за что не хочет сознаться, что является причиной ее беспокойства... В том, что мистер Свэлз был найден сегодня утром на нашей скамье мертвым со сломанной шеей, кроется что-то странное. Он, должно быть, как говорил доктор, в испуге упал со скамьи навзничь; на лице замерло выражение страха и ужаса, люди говорили, что при виде его дрожь пробегает по телу. Бедный, славный старичок! Может быть, он увидел перед собой смерть! Люси так чувствительна, что все отражается на ней гораздо сильнее, чем на других. Она только что страшно взволновалась из-за сущего пустяка, на который я совершенно не обратила внимания, хотя и сама очень люблю собак: пришел какой-то господин, который и раньше часто приходил сюда за лодкой, в сопровождении своей собаки. Они оба очень спокойные существа: мне никогда не приходилось видеть этого человека сердитым, а собаку слышать лающей. Во время панихиды собака ни за что не хотела подойти к своему хозяину, стоявшему вместе с нами на скамье, а стояла в нескольких ярдах от нас и выла. Хозяин ее говорил с ней сначала ласково, затем резко и, наконец, сердито; но она все не подходила и не переставала рычать. Она была в каком-то бешенстве: глаза ее дико сверкали, шерсть стояла дыбом. Наконец хозяин ее разозлился, соскочил вниз и ударил собаку ногою, затем, схватив ее за шиворот, потащил и швырнул на надгробную плиту, на которой стояла наша скамейка. Но едва бедное животное коснулось камня, как тотчас же притихло и начало дрожать. Оно и не пыталось сойти, а как-то присело, дрожа и ежась, и находилось в таком ужасном состоянии, что я всячески старалась успокоить его, но безуспешно. Все эти сцены так взволновали Люси, что я решила заставить ее совершить перед сном длинную прогулку, чтобы она крепче заснула.

Глава восьмая

ДНЕВНИК МИНЫ МЮРРЭЙ

Тот же день.

Одиннадцать часов вечера - ну и устала же я! Если бы я твердо не решила вести ежедневно дневник, то сегодня ночью не раскрыла бы его. Мы совершили чудесную продолжительную прогулку. Люси страшно устала, и мы решили как можно скорее лечь спать. В это время пришел молодой викарий, и миссис Вестенр пригласила его остаться на ужин, так что нам с Люси пришлось безумно бороться со сном: я знаю, для меня борьба эта была ужасна - я чувствую себя положительно героиней... Люси заснула и дышит спокойно, у нее щеки горят сильнее обыкновенного, она очень красива. Если мистер Холмвуд влюбился в нее в гостиной, то воображаю, что бы он сказал, если бы увидел ее теперь. Я сегодня очень счастлива - Люся, кажется, уже лучше. Я убеждена, что она поправляется и что тревожные сны уже прекратились. Я была бы вполне счастлива, если бы только знала, что с Джонатаном... Да благословит и хранит его Бог!

11 августа 3 часа утра.

Снова за дневником. Не могу спать, лучше уж буду писать. Я слишком взволнована, чтобы заснуть. С нами приключилось что-то невероятное, какое-то кошмарное событие. Ночью не успела я закрыть свой дневник, как тотчас же заснула... Вдруг я сразу проснулась и села на кровати. Ужасное чувство страха охватило меня - я почувствовала какую-то пустоту вокруг себя. В комнате было темно, так что я не могла видеть постели Люси; я крадучись пробралась к ней и стала ее ощупывать; постель оказалась пуста. Я зажгла спичку и увидела, что Люси нет в комнате. Дверь закрыта, но не заперта, хотя я заперла ее. Я побоялась разбудить ее мать, поскольку в последнее время она чувствовала себя как-то хуже, чем обыкновенно, и оделась, решив сама разыскать Люси. Собираясь выйти из комнаты, я догадалась посмотреть, в чем она ушла, чтобы иметь представление о ее намерениях. Если в платье - значит, ее надо искать дома, если же в костюме - вне дома. Платье и костюм оказались на своих местах. "Слава Богу, - подумала я, - она не могла далеко уйти в одной ночной рубашке". Я спустилась по лестнице и посмотрела в гостиной - ее нет. Тогда я начала искать по всем остальным комнатам, с постепенно возрастающим чувством страха. Таким образом я дошла до входной двери, она оказалась открытой, но не настежь, а слегка приотворенной. Обыкновенно прислуга на ночь тщательно запирает эту дверь, и я начала бояться, что Люси вышла на улицу. Но раздумывать было некогда, тем более что страх совершенно лишил меня способности разбираться в деталях. Я закуталась в большую тяжелую шаль и вышла; часы пробили час, когда я пробежала по Кресшенду; не было видно ни единой души. Я побежала вдоль Северной террасы, но белую фигуру, которую я искала, не нашла. С края Западного утеса над молом я посмотрела через гавань на Восточный утес, колеблясь между надеждой и страхом увидеть Люси на нашем любимом месте. Круглая луна ярко освещала всю местность, а окружающие ее облака превратили всю сцену в море света и теней. Одно время я ничего не могла увидеть, так как церковь Святой Марии и вся ближайшая к ней местность были в тени. Затем, когда облако освободило луну, я прежде всего увидела руины аббатства; а когда узкая полоса света двинулась дальше, то она осветила церковь и кладбище. Мое предположение оправдалось: луна высветила белую как снег фигуру, сидевшую на нашей любимой скамье. Но тут новое облако погрузило все во мрак, и я больше ничего не успела разглядеть; мне только показалось, что позади скамейки, на которой сидела белая фигура, стояла какая-то черная тень и наклонялась над нею. Был ли это человек или животное - я не могла определить, но я не стала ждать, пока снова прояснится, а бросилась бежать по ступеням к молу, мимо рыбного ряда прямо к мосту - единственному пути, который вел к Восточному утесу. Город казался вымершим. Я была очень рада этому, так как не хотела, чтобы оказались свидетели ужасного состояния Люси. Время и расстояние казались мне бесконечными, колени мои дрожали и я, задыхаясь, взбиралась по бесконечным ступенькам к аббатству. Я, должно быть, шла очень быстро, так как у меня и сейчас такое чувство, будто мои ноги налиты свинцом, а суставы онемели. Когда я дошла почти до верха, то уже могла различить скамейку и белую фигуру, несмотря на то, что было темно. Оказывается - я не ошиблась - какая-то длинная, черная тень стояла нагнувшись над склонившейся белой фигурой. Я крикнула в испуге "Люси! Люси!", тень подняла голову, и со своего места я ясно различила бледное лицо с красными сверкающими глазами. Люси не отвечала, и я побежала к воротам кладбища. Когда я вошла, то церковь пришлась между мной и скамейкой, так что на мгновение я потеряла Люси из виду. Когда я вышла из-за церкви, луна, освободившись от облака, так ярко светила, что я ясно увидела Люси с откинутой на спинку скамьи головой. Она была теперь совершенно одна. Около нее не было даже признака живого существа.

Когда я наклонилась к ней, то увидела, что она еще спала. Рот у нее был полуоткрыт, но дышала она не так ровно как всегда, а как-то тяжело, как бы стараясь захватить побольше воздуха. Когда я подошла к ней, она бессознательно подняла руку и разорвала воротник своей ночной рубашки, который закрывал ей шею, при этом она вздрогнула, как будто почувствовала холод. Я закутала ее в свою теплую шаль и плотно стянула края у шеи, так как боялась, чтобы она не простудилась, разгуливая ночью в одной рубашке. Я боялась разбудить ее сразу и, желая сохранить свободу рук, чтобы помочь ей, закрепила у шеи английской булавкой. Но в поспешности я, должно быть неосторожно задела или оцарапала ее булавкой, потому что после того, как она начала спокойно дышать, она все время хваталась рукой за горло и стонала. Закутав ее хорошенько, я принялась осторожно будить ее. Вначале она не отзывалась, потом сон ее стал тревожнее, и временами она стонала и вздыхала. Наконец, я принялась энергичнее будить ее. Она открыла глаза и проснулась. Люси нисколько не удивилась, увидев меня, по всей вероятности, не сразу сообразив, где находится. Когда я сказала, чтобы она сейчас же шла домой, она моментально встала и послушно, как дитя, последовала за мною.

Нам посчастливилось, и мы дошли до дому, никого не встретив. У меня все время сердце так сильно билось, что казалось, будто я теряю сознание. Я безумно перепугалась за Люси, не только за ее здоровье, которое могло пострадать после этого ночного случая, но также и за ее репутацию, если эта история получит огласку. Добравшись, наконец, домой, мы прежде всего оттерли ноги и вместе помолились Богу в благодарность за спасение, затем я уложила Люси в постель. Перед тем как заснуть она просила и заклинала меня никому, даже матери, не говорить ни слова о ее приключении. Сначала я колебалась дать ей это обещание, но вспомнив о состоянии здоровья ее матери и зная, как сильно такая вещь может напугать ее, я решила, что умнее будет умолчать об этом. Надеюсь, что я правильно рассудила. Я заперла дверь на ключ и привязала ключ к своей руке, так что теперь, надеюсь, меня больше не будут беспокоить.

Тот же день. В полдень.

Все идет хорошо. Люси спала, пока я ее не разбудила. Меня очень огорчает, что моя неловкость с английской булавкой ранила ее. Я, должно быть, ранила ее очень сильно, так как кожа у нее на шее оказалась проколотой. Вероятно, я захватила булавкой немного кожи и, застегивая, проколола ее насквозь, так как на горле два маленьких отверстия, точно от укола иглой; кроме того, на ночной рубашке виднелась капля крови. Когда я, напуганная этим, извинялась перед нею, она рассмеялась и приласкала меня, сказав, что даже не чувствует ничего. К счастью, ранки эти не могут оставить шрама, так как они очень незначительны.